До того как приехать в Джубан поступать в академию, я жил с родителями в небольшом селении за отрогами Серых Гор. Село наше стояло посреди лиственничных лесов, и за дворами текла небольшая чистая и очень холодная речка. Я любил осенью стоять у воды и смотреть на плывущий мимо ковер сброшенных лиственницами иголок. Казалось, что можно выйти в самую середину, не провалившись, поверхность будет щекотно и мягко пружинить под ногами, как медвежья шкура, и речка понесет меня далеко-далеко, за гречишные поля, за дальние холмы, за пасеку дяди Миклоша, и дальше – куда? А еще я думал, что иголочки похожи на людей. Сколько их остается лежать в лесу под деревьями – никто не скажет. Наверное, и слова-то такого нет, чтобы сказать сколько. Много. Но некоторые иголки падают в воду и уплывают. Некоторые прибьются к берегу или к коряге в трех шагах от родного дерева, некоторые проплывут лигу-другую, перед тем как прилипнуть к чему-нибудь или закрутиться в омуте, намокнуть и утонуть. А некоторые уплывут далеко, в сияющие дали, и что там с ними случится – Гор ведает. Они разные, эти иголки, – одни покороче, другие подлиннее, одни прямые, другие скрученные, но вот ведь что важно: это никак не влияет на то, как далеко они уплывут. И что еще важнее: кто скажет, где лучше превратиться в гумус – под родным деревом или в тысячах километров от него?